Ребенок относится к школе с любопытством, как к ближайшему воскресенью: что-то такое приключится, хотя и у нее появилось подозрение, что жизнь-малина скоро закончится и начнется совсем другая ягода.
За два часа шестилетний ребенок может: разгадать с десяток кроссвордов из детского сборника; посмотреть тысяча первую серию «Жестокого ангела»; прочитать вдоль и поперек невыносимо розовый журнал «Барби»; капнуть зубной пастой на монитор и сказать, что это птичка пролетала, что-то уронила; по собственному почину подмести пол на кухне; позвонить дедушке на работу во время важного совещания, чтобы сообщить о приснившемся накануне зеленом коне с бежевым всадником.
Уткнувшись якобы в книгу, я наблюдала за дочерью все два часа. Инфантильные пакости вполне сочетались с добрыми делами, равно как и с тупым сериалом, и мне понравилась эта разбросанность. Дитя проживает последние месяцы в режиме «что хочу, то и ворочу». Понимаю, что режим не просто неправилен — порочен, но в душе моей играет «Прощание славянки», проводницы цыкают на провожающих, на перроне тлеют окурки. Ловлю себя на желании взвыть, всхлипнуть и завязать под горлом платок, который никогда не носила. Лейся, песня та-ра-ра-ра, при-дорожная. Нам в школу этой осенью. Мы идем служить конституционному праву на всеобщее среднее образование.
Ах, дитя не знает, что это за служба. «В школу», — говорит ее бабушка с сакральным ужасом. «В школу», — с уважением говорит дед. «В школу!» — и мой голос исполнен фальшивого восторга… Дитя относится к школе с любопытством, как к ближайшему воскресенью: что-то такое приключится, хотя и у нее появилось подозрение, что жизнь-малина скоро закончится и начнется совсем другая ягода.
Горькой ягоды, как известно, — два ведра. Или десять лет. Или даже минобразовскими стараниями все двенадцать. В этом случае она выйдет «на дембель» зрелой восемнадцатилетней барышней. Хорошо еще, если не матерью… э, куда меня понесло, хотя, собственно, что в том дурного… Я сочиняю прогноз, который никому не пригодится и никогда не исполнится. Я подглядываю за ней из-под полузакрытых век. Она же протирает монитор губкой для посуды и бормочет: «Ну, птицы-проказницы, испортили орудие труда…» Дверь на балкон, конечно же, плотно закрыта.
За два часа шестилетний ребенок сможет: выучить стихотворение; сделать домашнее задание по математике; написать домашнее упражнение по русскому языку. И это в лучшем, в самом что ни на есть счастливом случае…
Меня, как и всех матерей, заранее угнетают будущие проблемы. Как сложатся отношения со школой? С учительницей и одноклассниками — это одно, но есть и другой пласт: отношения с информацией, с новым знанием, с новым звукорядом. Я хотела бы, собственно, одного: чтобы информационный обвал не стал враждебным, давящим, репрессивным потоком.
Пытаясь осмыслить наши диалоги в контексте всего речевого фона, в котором прошла ее шестилетняя жизнь, я пришла вдруг к странному и не очень-то отрадному выводу: с ней можно спокойно и доверительно говорить на любые темы. О любви и смерти, о верности и предательстве, о детях, которые берутся совсем не из капусты, о деньгах, отношения с которыми никак не складываются у меня, но, может быть, мой опыт будет для нее в чем-то полезным… Это не диалог, конечно, а «концерт по заявкам трудящихся», но она выступает в роли благодарного и требовательного слушателя.
— От чего умер дедушка Артура?
— От цирроза печени, детка.
— Ему было очень больно? В чем заключается эта болезнь? Отчего люди заболевают ею?
Я рассказываю. Смотрю на тени, по ее лицу пробегающие: ужас, изумление, грусть, безнадежность, сожаление. Это длится с полчаса. Потом она садится перед телевизором. Хохочет над мультиком. Забывает? Переключается? Переключается — да. Но что из головы не выбросит — это точно.
Может быть, точно так же она сумеет обесточивать негативные эмоции, которыми так богата школьная жизнь; может быть, стресс первого школьного года не станет такой уж непоправимой травмой… Отдавая себе отчет в изначальной неправильности всей «моей педагогики» (она слишком интуитивна, бессистемна, безответственна, тороплива), я все же понимаю, что правильным в ней были два отказа.
Первый — отказ от пафоса в любых его проявлениях. Второй — от назидательности и дидактичности. То есть от всего того, чем в избытке обладает традиционная школа. Думаю, что ребенку будет что предъявить в ответ: свое умение слушать, терпимость к любым интонациям, смиренно-хитрую свою терпимость. И, наблюдая за своим несобранным ребенком, я смею утешать себя надеждой, что конфликт между природой детства и природой школы не столь уж фатален. Насчет подвижности ума — не знаю, но, уверенная в подвижности, динамичности ее отношений с миром, я думаю: не так страшен черт, не так страшна школа… За два часа дитя умеет прожить столько жизней, что у него хватит сил спокойно зачеркнуть иные из них, неприятные или неудачные.
