Известная российская актриса поделится, почему современное кино часто сосредоточивается на поверхностных аспектах, и расскажет, как правильная режиссёрская задача позволяет зрителю проживать чужие жизни.
Героиня нового выпуска проекта "ПРО КИНО" (16+) телеканала "Продвижение" — советская и российская актриса, лауреат Государственной премии СССР Елена Борзова. Публикуем на нашем сайте полную версию интервью, в котором актриса объяснит, в чём различия между съёмками в советском кино и в современных проектах, расскажет о своих ярких экранных образах, а также о том, как приспособиться к суровому графику сериального производства.
— Елена Николаевна, когда вы поступали в театральный институт, больше мечтали о сцене или о кино?
— Я начала сниматься в 16 лет, когда ещё училась в 9-м классе. Я, конечно, уже с того момента была влюблена в кино и полюбила его навсегда. Но когда пришла в институт, театр для меня стал более значимым. Театр — это совсем другое, сильно отличающееся от киноискусства. Конечно, у нас задачи актёрские в театре и в кино одни и те же, но физически мы существуем по-разному. Поэтому мне нравится быть и там, и там. Я по сцене соскучилась ужасно! В этом году вновь начала играть в разных спектаклях, от чего получаю огромное удовольствие.
— А в чём эти различия — существования актёра на сцене и в кадре?
— В процессе. Когда я хожу в театр, каюсь, иногда засыпаю. Я понимаю, что засыпаю от того, что на сцене нет взаимодействия и причинно-следственной связи, логической цепочки, которая бы меня куда-то вела. Я должна стремиться к этой цели, которую обозначает автор и режиссёр, естественно, через актёров. Когда этого нет на сцене, театра не существует. Как бы меня ни удивляли и ни потрясали. Не зря Станиславский писал — как учёный решает какую-то сложную теорему или открывает закон, вот примерно так же каждый раз артист должен открывать этот закон причинно-следственной связи существования психофизики человека. И тогда зритель включается, он начинает за этим следить. Никакие эффекты не помогут, если нет вот этого основного постулата, который необходим именно на сцене.
В кино мы сталкиваемся с тем, что ты эту цепочку выстраиваешь, понимая сценарий, но тебя могут подставить страшно, потому что потом сядет режиссёр и отмонтирует всё так, как ты не планировал. Подрезали одну сцену, другую выбросили, переставили сцены местами — и ты понимаешь, что ты совсем не это играл. Это обидно, но режиссёров тоже можно понять, они свою задачу выполняют. Когда сталкиваешься с режиссёрами, которые чётко знают, чего хотят, и не давят на тебя, как на актёра, а предлагают обстоятельства, в которых ты по-другому себя вести не сможешь, ты тогда существуешь органично, и это ценно.
— Какой режиссёр стал для вас знаковым?
— Виктор Тимофеевич Туров. Фильм "Люди на болоте" (16+). Когда я столкнулась с этим режиссёром, помню, все актёры в один голос во всех интервью говорили: "Туров, Туров, наш друг". И он действительно друг, он не просто режиссёр. Когда мы снимали "Людей на болоте", мы почти не разговаривали на площадке. Юра Казючиц (Юрий Казючиц — советский актёр театра и кино, — прим. ред.) всё время спрашивал у Виктора Тимофеевича: "Тимофеич, какая тут сверхзадача в сцене?" А я стою и думаю: "Боже мой, а чего мне спросить-то? Я просто что-то играю и играю". Потом на фестивале в Карловых Варах я подхожу к режиссёру и говорю: "Тимофеич, а чего вы мне никогда никаких замечаний не делали?" Тут я как актриса заволновалась вдруг (смеётся). Снималась, снималась, ни о чём серьёзно не задумывалась, и вдруг поняла, что как-то мы легко всё это сняли, награды получили. Я так удивлённо его спрашиваю: "Почему?" И он говорит: "А ты всё делала, как мне надо". То есть это говорит о том, что он создавал нужную атмосферу, чтобы я по-другому себя не вела. Это режиссёрская задача, это его, так скажем, методика. Он не давил. Я сталкивалась с режиссёрами, которые говорили: "Ты должна, ты обязана". Как только мне говорят: "Ты должна", я начинаю напрягаться, мне играть трудно.
Ну и, конечно, важный для меня режиссёр — Владимир Мотыль. Его фильм "Лес" (12+) по Островскому — это была моя первая серьёзная школа. Владимир Яковлевич — это удивительный человек. Я его называю рыцарем российского и советского кино. Никогда не "лежал" ни под какими сообществами и течениями. Это настоящий художник, который за десять картин закрыл разные темы. У нас такое выражение есть — "закрыл тему", то есть сказал по ней всё, уже по-другому и не скажешь.
— В какой вашей экранной героине вы видите своё отражение?
— Ганна Чернушка, фильм "Люди на болоте" опять же. Когда я её играла, думала, наверное, мне в жизни больше ничего такого не достанется. Тогда на съёмках я полюбила белорусский народ, полюбила Белоруссию. Для меня это как вторая родина. Не знаю, может, у меня есть капля белорусской крови, или это что-то на подкорке. Моя мама говорила по-белорусски в детстве, она была в оккупации под Смоленском.
— В чём преимущество быть актрисой?
— Ты не живёшь только сам в себе. Мне профессия позволяет общаться с огромным количеством людей. Я раньше всё время разговаривала в поездах почему-то именно с бабушками. Я понимала, что я — это маленькое звено от этой бабушки куда-то ещё дальше. Ты обогащаешься, когда общаешься с людьми не твоей профессии, не твоей социальной среды. Ты понимаешь объём разных характеров, разных обстоятельств. Ты не живёшь в какой-то одной плоскости. Имеешь возможность понимать людей разных возрастов, менталитета. Такой калейдоскоп складывается, пазл мира. И я считаю, что это главное богатство нашей профессии.
— А в чём испытание?
— Испытание, наверное, когда тебе говорят: "Ты талантливый, ты так хорошо это сделал". Я смотрела всегда на самых великих артистов — насколько же они были скромные и непафосные, и всегда думала: "Учись и понимай, что не в этом цель нашей профессии". Пастернак писал: "Цель творчества самоотдача, а не шумиха, не успех. Позорно ничего не знача, быть притчей на устах у всех". Испытание славой, оказывается, тяжелее всего. Огонь и Воду можно пережить и выдержать, а вот Медные трубы (Славу) — трудно. Деньги ещё портят людей, но, Слава Богу, у меня с ними проблем не было — я не купалась в финансах и спокойно к ним отношусь. А вот когда тебе говорят, что ты талантливый и гениальный, это надо поделить на 10, на 16, и понять, что люди делятся с тобой своим восприятием, а оно не всегда объективно, а ты к себе должен быть гораздо более требовательным. Вот это самое сложное — не расслабляться никогда. Как говорили китайские мудрецы: "Жизнь человека — это наклонная плоскость: посредине не устоять, ты либо идёшь вверх, либо катишься вниз". Только ползти, карабкаться, сколько бы тебе ни было лет. Учись, трудись, познавай, испытывай свою психику. И ни в коем случае не думай, что ты достиг чего-то.
— Многие говорят, что кино — очень конкурентная среда. Приходилось ли вам бороться за роль?
— Я не борюсь, к сожалению. Я не могу бороться, поэтому меня из кино тихо выкинули. У меня достаточно сложные сейчас отношения с кино. Раньше по-другому относились к актёрам. Ассистенты по актёрам ходили по спектаклям, в театральные институты, смотрели, искали. Сейчас совсем другое. Сегодня говорят: "Самопробы запиши, кастинг у нас такой". У нас были пробы. Ты приходил, знакомился с режиссёром, разговаривал с ним. Фотопроба, потом разговор, потом кинопроба. То есть это был целый процесс психологический, процесс привыкания и поиска режиссёром образа в тебе. Это такие мучения были творческие, в первую очередь у режиссёра.
Меня иногда прямо тошнит от слова "самопробы". Что ты там можешь сыграть? Своё представление о роли? А режиссёр скажет: "А мне не нужно твоё представление". И не сказать, чтобы этот режиссёр был очень талантливый. Один мой знакомый актёр рассказывает: "Я говорю режиссёру, что в роли следователя хочу вот это найти, вот так сделать, показать характерность". А он говорит: "А мне это не надо. Зачем мне твоя характерность? Ты просто скажи слова, нам будет достаточно". Это вот сейчас современное кино так снимается. Поэтому я на некоторых актёров смотрю и думаю: "Ну что же он себя штампует-то, как печатный станок?" Неинтересно. Разницы нет. И мне грустно становится.
Я ощущаю сегодня большую потребность в хорошем кино. У меня есть свой проект, но я не могу уже много лет дать ему жизнь, потому что не знаю, какую дверь открыть. Сейчас модное выражение "не ту дверь открыть". Я, видимо, не те двери открываю. И не знаю, через какие инстанции надо пройти, чтобы тебя услышали. Мне говорили: "Нам не нужны проекты со словом "духовное". Мы про "духовку" снимать не будем". Когда я это слово услышала, я сразу картинку увидела — кухня, я вставляю в печь курицу, а потом думаю, нет, это не про это. Оказывается, "духовка" — это передачи или фильмы с духовным содержанием. Мне мой друг один, очень известный сейчас продюсер, говорит: "Только не пиши в своей заявке нигде слово "душа". Я говорю: "Как? Это единственное, что в человеке вечно". Душа — это энергия, которую ты воспитываешь всю свою жизнь, и она вечная. А мне говорят: не надо, только не об этом…
— Как вы думаете, почему сегодня далеко не все хотят говорить о духовном?
— Понимаете, когда говоришь слово "душа", это означает работу над душой, и эта работа — задача твоей жизни. Когда говорят о душе, значит, ты должен предъявлять к себе определённые требования. А легче же просто существовать, на поверхности пеной прожить. Хотя ты добиваешься денег, славы, успеха — разве это не заменяет всё остальное? И все считают, что это заменяет. Нет сегодня этого ценза духовного — что хорошо, что плохо, и берётся то, что легко берётся. И это вроде как свободой называется. Но это не свобода. Это ты зависим от тех обстоятельств, которые тебя уничтожают. Человек не хочет на чашу весов положить, что же, собственно говоря, ценно, а что нет. Легче прожить, не думая.
— Для вас свобода в кино — что это?
— Толстой, по-моему, сказал, что свобода человеку требуется извне не более, чем она ему требуется изнутри. Вспомните замечательный фильм Захарова "Тот самый Мюнхгаузен" (0+), когда подбегает мужик к телеге с фруктами и овощами и переворачивает её. Ему говорят: "Ты что делаешь-то?" — А он отвечает: "Так свобода же!" Человек не понимает этого слова. Он считает, что свобода — это анархия, всё дозволено. Но есть закон духовный, моральный, административный. Мы должны соблюдать их, иначе будет беспредел. Моя свобода не должна влиять на свободу другого человека — я себя не предам, но и тебя не подставлю. Я не предам своих идеалов. Моя свобода и мой выбор — не делать чего-то на сцене и в кино. Даже если у меня нет работы, но это выходит за рамки моих моральных принципов, я не буду за это браться. Артист должен соглашаться на всё и выполнять всё что угодно, но я считаю, Станиславский гениальную фразу сказал, которую я не дословно, но попробую передать: "Человек, у которого нет ни духовных, ни моральных, ни этических понятий, — ему не надо на сцену ходить". Сцена, она выше чуть-чуть, чем мы в зале сидим. Значит, мы должны говорить обо всех проблемах на планете, о жизни человеческой, но мы не имеем права выходить за рамки и делать это просто документальным. Мы должны художественно это качество предъявить. Вот свобода в чём — в понимании культуры, духовности, ценностей. Если ты этого не имеешь, у тебя не свобода, у тебя беспредел.
— Какие роли вам хочется играть сегодня?
— Вообще всегда хочется играть хорошую литературу. Я очень люблю нашу русскую классику. У Достоевского Катерина Ивановна, жена Мармеладова из "Преступления и наказания" — потрясающая роль, интересная. Я считаю, что Чехов — великий писатель. Писатель, которого очень часто не так ставят. Иной раз смотришь и думаешь: "Это Чехов написал? Что-то как-то прямо тяжело". Это говорит о том, что его не поняли. Просто поставили буквально, что называется, по словам. А там не в словах дело, а в действии, в поведении человеческом, взаимоотношениях между людьми. И тогда Чехов гений. Конечно, классику хочется играть, потому что не всё современное, мне кажется, отвечает как раз на все эти духовные вопросы.
— У вас большой опыт съёмок в сериалах. Как приспособиться к конвейерному графику сериального производства?
— Это, конечно, очень сложно. Например, на съёмках сериала "Обречённая стать звездой" (16+) между сценами всё время надо было переодеваться и перегримировываться, и при этом ещё текст повторять. Это такое мучение! Но когда я снималась в "Ранетках" (12+), я стала хитрее. Поскольку я там злыдню играла, я сказала режиссёру: "Значит, моя установка — один и тот же костюм, один и тот же грим". У меня было очень много текста — усталость была невозможная, мозг закипал. В советском кино проще было — мы одну сцену весь день снимали. Это так легко было — выучил, повторил, сыграл, продумал. Там был процесс определённый. Советское кино гораздо в этом смысле доказательней и интересней, потому что там проживался каждый нюансик. А тут приходилось бегом это делать. Так вот, помню: все переодеваются, перегримировываются, а я одна сижу, чай попиваю и текст повторяю (смеётся). И поскольку я играла учительницу и ещё и завуча, передо мной всегда были тетради, журналы, и я прямо на них от руки писала свой текст. Напишу себе, потом продолжаю будто бы что-то писать, а сама читаю и говорю этот текст (смеётся). Ну это издержки сериалов.
— Сложно ли вам было вжиться в образ строгого школьного завуча?
— Я не скажу, что это было очень сложно — мне было крайне интересно. Я сама придумала костюм, грим, причёску и взяла за основу "коридорную" систему. Я немножко гротеско́во сделала эту героиню для того, чтобы показать, какая может быть гадость в человеке. Этот человек всегда был один, никогда не создавал семьи, синий чулок такой. И поскольку своих детей нет, в женщине рождается ненависть к другим детям. А они ученики — и она начинает с них только требовать, а не любить. И вот это мне было интересно показать, потому что я знаю, что есть такие люди. А поскольку она всегда жила в коридоре, то есть это как тюрьма — я сцепляла руки за спиной и чесала по коридору. Мне все говорили: "Борзова, давай, лёгкой походкой чеши!" И я вылетала из-за угла, как зверь, который готовится к прыжку. Всё время наготове, что сейчас её кто-то оскорбит, что-то скажет неприятное, поэтому несгибаемая, прямолинейная. Такие женщины не имеют детей и не имеют никаких прошлых браков, а сценаристы взяли и приписали мне сначала дочку, потом мужа. Я говорю: "Что же вы делаете? Вы отобрали у меня такую конфетку!"
Я думала, этот персонаж — это такой гротеск, и, наверное, в жизни так не бывает. Мы ездили по школам, и вдруг мне дети говорят: "У нас такая же училка". И в каждой школе мне говорили, что у нас есть такая учительница. Я думаю: "Боже мой, бедные дети". Я-то поизгалялась, мягко говоря, а оказалось, что я попала в десяточку. К сожалению.
— Как вы думаете, в чём магия кино?
— Я очень часто смотрю советское кино. Вот там эта магия возникает даже на каких-то простых человеческих чувствах, на простых взаимоотношениях. Я вижу, как актёры на экране это переживают. Сейчас такая фраза даже появилась: "Вы заметили, что с годами советские актёры стали играть лучше?" Есть легенды нашего кино, за которыми глаз не устает следить, и сейчас есть очень хорошие фильмы. Если я попадаю на хорошее кино или сериал, не могу оторваться и жду следующую серию. Я втягиваюсь в это. Ты живёшь ещё какой-то жизнью. Вот в этом магия. Когда ты не только свою жизнь проживаешь, а ещё чью-то. И если это убедительно прожито на экране, то тогда ты попадаешь в эту магию. Тебя тянет на какие-то новые эмоциональные испытания, ты находишь точки соприкосновения со своим жизненным опытом, со своими чувствами и они дополняются, усиливаются. И это, конечно, питание души, мозга. Вот тогда это магия.
