Мама, я решил избавиться от него в тот день, когда узнал, что ты купила ему велосипед — мечту всего моего детства! А он был ему не нужен, ему вообще ничего не было нужно, кроме музыки! В тот день, когда утонул Рома, я хотел забыть о тебе, но это невозможно. А после его смерти ты оставалась только его мамой, и больше ничьей. Когда я посылал тебе переводы, ты покупала дорогой коньяк и фрукты и шла к нему на могилу, и ваша пуповина все не рвалась. Иногда ты приходила к морю, к моему молчаливому сообщнику, ты зябко куталась в платок, ты много курила, а через год тебя, пьяную, сбила машина.
Я приехал в город на рассвете. На вокзале вновь прибывшие на отдых и отъезжающие изнывали от жары и липкого влажного воздуха, шоферы и домохозяйки любовно заглядывали в глаза и предлагали ехать в Сочи, Дагомыс, в Абхазию. Автобуса здесь долго не дождешься, и хотя попасть мне нужно было на другой конец города, я отправился туда пешком.
Я давно не был на родине, уж седьмой год пошел, как я перебрался в Москву. А там жена, дочка, работа, новые друзья… А может, и не друзья вовсе, а просто приятели. Кажется, не стоит очень часто называть людей друзьями или недругами. Мужик с нижнего этажа меня всегда раздражал громкой музыкой. И собака его лает по ночам, когда он уезжает на своей разбитой, ржавой четверке покалымить. А ведь именно он выручил меня тысячей рублей, когда умер дедушка, и я отправил эти деньги бабушке Тане. Вообще-то её звали Шнорик, но с тех пор, как они переехали в Россию, ее окрестили Таней (сначала Шурой, но ее это имя раздражало), а дедушку Арсена — Сеней.
В январе дедушки не стало. Он был мне прадедом. Его все любили и уважали, он работал наладчиком холодильников, и фреон его подвел — дедушка заболел бронхиальной астмой. В детстве я очень пугался его сухого кашля и одышки. Таким я его и помнил — рано состарившегося, сгорбленного старика с бамбуковой палкой, на которую он тяжело опирался, когда брел через дорогу за газетой. Каждую зиму дедушка ложился в больницу прокапаться витаминами. Он шутил, что на самом деле хочет отдохнуть от бабушки, но мы-то все знали, как он ее преданно любил, хотя и ворчал, когда она подавала хаш подостывшим.
О смерти в доме никогда не говорили, дедушка не боялся её, таблетки, ингаляторы и жесткая диета помогали. Но в январе он, как обычно, лег в больницу, и когда пошел на рентген в соседний корпус, простыл и через три дня умер от воспаления легких.
А в мае пришла новая беда. Море, озверев и разбушевавшись до девяти баллов, разломало бетонные плиты на набережной, разбросало из по пляжу, как спичечные коробки; смыло дома и огороды. Открывшееся месяц назад кафе тоже печально закончило свое недолгое существование. К счастью, все люди остались живы, они спасались от стихии бегством, схватив только ценные вещи и документы.
Бабушка написала мне, что дом отстраивать некому. Отец мой все время на работе, а его брат дядя Самвел, как прошел шторм, ушел на квартиру к своей подруге и помощи от него не дождешься. Я должен был поехать домой, хоть я и боялся этой встречи с детством, прошлым, с морем.
Я открыл калитку и сразу почувствовал запах куриного помета, высохшего на пятидесятиградусной жаре, и базилика. От дома целой осталась только его задняя часть, где я после моего рождения жил с матерью. Бабушка увидела меня и сначала смотрела, будто не узнавая. Потом подошла, порывисто обняла и заплакала.
Я принялся за работу. Сначала решил поставить забор из бамбука — он растет рядом в рощице, и его стебли за сутки вырастают на метр — два. Конечно, глупо было начинать восстановление хозяйства с забора, но я хотел оградить наше горе от чужих любопытных глаз.
К вечеру я стал разбирать завалы основной части дома, где было три комнаты. Тут прошло мое детство. После шторма стены покосились, обои размыло. Я долго сидел в гостиной на бревне, курил (за что мне непременно бы влетело в прежние времена) и смотрел на чудом уцелевшие портреты наших родственников, когда-то живших в Турции, а в пятнадцатом году бежавших от резни в Абхазию.
В этой комнате мы часто собирались зимними вечерами, когда начинались дожди. Сюда заходил мой отец, привозил мне мандарины из Пицунды. Изредка мне удавалось уговорить его пойти на Мзымту. Мы ловили форель, а потом поджаривали ее в фольге на тлеющих углях. Эти дни были самыми счастливыми в моей жизни.
Мать родила меня в семнадцать лет. Когда я плакал по ночам, она даже не просыпалась, и я за две недели наорал себе пупочную грыжу, её удалось залечить благодаря бабушке. С моим отцом они так и не поженились. Мать через полгода ушла жить к своей матери в однокомнатную квартиру, а меня оставила бабушке. Мать приходила ко мне, приносила что-нибудь в подарок, но я ненавидел её в эти минуты, от этих подарков плохо пахло — подачками и желанием задобрить меня, взрослеющего волчонка. Но когда она уходила, я бросался в детскую и тогда уже плакал, хотя знал, что ноют только девчонки, но я не мог сдержать этих слез — горьких и стыдных. Бабушка тихо клала руку на мою голову и вытирала мое лицо подолом ветхого ситцевого платья.
Мать вышла замуж, когда мне было пять лет. На свадьбу собрались родственники из Сухуми, Пицунды, а со стороны жениха из Еревана приехали два его брата.В этот день меня принарядили, чуть подстригли челку. Тетки и бабки-соседки суетились, что-то готовили, пекли хлеб, делали букеты из фиолетовых головок бессмертника. Я слонялся без дела, и тут услышал, как братья жениха — дядя Гарик и дядя Гога шутили, что их младший женится на обрусевшей, а нравы здесь — любой заезжий может воспользоваться благосклонностью местной армяночки. Я тогда из их разговора ничего не понял.
Мужчины пошли резать овцу. Она молчала, когда дядя Гарик перерезал ей горло. Я отвернулся, и тут услышал его смешок в нашу сторону:
— Вот вы тоже молчали, когда турки вас резали!
Дедушка подошел к нему, грузно опираясь на свою палку и все замолчали, и только было слышно его сиплое дыхание. Он взглянул обидчику в глаза, тот нервно, по-дурацки засмеялся, а я почему-то подумал, что дедушка ударит его. Но он ничего даже не сказал дяде Гарику, отвернулся и не вышел к праздничному столу. Бабушка упрашивала его не сердиться, простить, но дедушка демонстративно отгородился от всех газетой.
Началось торжество. Зурна и коньяк смягчили разговоры. Брат матери обнес три раза петуха вокруг себя и резко оторвал ему голову — таков обычай. Когда-то я гонялся за этим петухом по двору. На следующий день мне показали его вареную голову, глаз мертвой птицы укоризненно глядел на меня. Потом мне часто снилась его голова без туловища, страшная и нелепая, я держал ее в руках, вдруг она клевала меня и я просыпался от боли.
После свадьбы мать стала жить своей новой жизнью, кажется, муж ее частенько поколачивал, уезжал из дому на два-три дня в загул, возвращался, привозил ей какую-нибудь модную тряпку, и всё начиналось сначала.Раз в месяц они брали меня к себе, но я чувствовал, что я не ко двору, муж матери усиленно игнорировал меня. Мама иногда шла со мной в зоопарк или детское кафе. Но в ее редких обьятиях ощущалась не то нервность, не то вина, а может даже и желание досадить мужу. Я хотел быть с ней, но из гордости, которая рано во мне проснулась, я начинал капризничать, плохо есть и проситься к бабушке. Мать и отчим в такие моменты переглядывались и, кажется, эта просьба их радовала.
Мама, мама… Ты не любила меня. Ты не знала, что я получал пятерки, лишь бы ты похвалила меня, рвал штаны в надежде, что ты их зашьешь! Я взрослел, тебя не было рядом, рядом была только бабушка. Но она сейчас совсем старая, она плохо видит, прячет свои седые волосы под черный платок, еще несколько лет, и она оставит этот мир.
Мама, ты никогда не узнаешь, что это я подбил твоего любимого сына Рому купаться в шторм, ведь я чувствовал, что я выплыву, а он — нет. Он был хорошим, чистеньким мальчиком, он играл на скрипке, а я был ненужным, кукушонком, подкидышем! Мама, я решил избавиться от него в тот день, когда узнал, что ты купила ему велосипед — мечту всего моего детства! А он был ему не нужен, ему вообще ничего не было нужно, кроме музыки! В тот день, когда утонул Рома, я хотел забыть о тебе, но это невозможно. А после его смерти ты оставалась только его мамой, и больше ничьей. Когда я посылал тебе переводы, ты покупала дорогой коньяк и фрукты и шла к нему на могилу, и ваша пуповина все не рвалась. Иногда ты приходила к морю, к моему молчаливому сообщнику, ты зябко куталась в платок, ты много курила, а через год тебя, пьяную, сбила машина. Я узнавал все это из писем бабушки. Я перечитывал эти письма, не показывал жене, хотел ехать к тебе в твой последний день, но злость и обида пересилили горе — я был не нужен тебе живой, зачем я тебе мертвой ?! Ты ушла от меня навсегда, и ты опять существовала с Ромой, а я один.
Я вскрывал обшивку двери, как вдруг показалось чеканое серебро. Я быстро вспорол остатки ткани и увидел икону.
— Ба, смотри! — закричал я.
Бабушка, увидев находку, заохала:
— А ведь я совсем забыла о ней! Эта икона принадлежала моей матери, работа девятнадцатого века. С этой иконой они бежали из нашей земли, залитой кровью, из Трабзона. Как я могла о ней забыть?!
Она взяла икону и бережно протерла ее полотенцем:
— Давид, защитник ты наш! Не всех ты уберег!
Она зашла в комнату. Продолжала что-то шептать по-армянски, я не понимал языка ее молитвы.
— Арамчик! Мне нужно пойти в церковь и еще раз освятить ее. Ведь это грех прятать лики! Раз Давид уцелел, жить ему вечно. Теперь у нас все хорошо будет.
Через полчаса она ушла, взяв с собой Давида, вернулась какая-то тихая, светлая, и даже морщинки около губ почти разгладились.
— Арамчик, я синенькие потушила, как ты любишь, с чесночком. Поедим, а ? — позвала бабушка.Я посмотрел ей в глаза:
— Спасибо, мама. Как хорошо, что я вернулся!
Она улыбнулась робко, по-детски, дрожащими губами, и закрыла руками лицо.
Валерия Олюнина
